Когда идея этого общества пришла мне в голову более 10 лет тому, у меня еще не было для него названия, зато был опыт непосредственного взаимодействия с двумя другими обществами, из которого я извлек уроки.

Мой первый опыт был связан с обществом «Мон Пелерин», основанным Фридрихом Хайеком в 1947 году.

В 1990-х годах меня трижды приглашали в качестве докладчика на встречи общества «Мон Пелерин» в Каннах, Кейптауне и Барселоне. Всякий раз, когда я выступал с докладами, атакующими демократию и эгалитаризм; отдающими предпочтение монархии перед демократией; потрошащими идею классических либералов о минимальном государстве как внутренне противоречивую; пропагандируя безгосударственный, анархо-капиталистический естественный порядок, — всякий раз мое появление считалось скандальным: слишком непочтительным, слишком конфронтационным и слишком сенсационным.

Каким бы ни было общество «Мон Пелерин» сразу после Второй мировой войны, во время нашей с ним встречи я не нашел его особенно симпатичным.

Я, конечно, встретил много ярких и интересных людей. Но, по сути, встречи общества «Мон Пелерин» были пирушками сотрудников различных экспертных организаций и учреждений «свободного рынка» и «ограниченного правительства», их разнообразных коллег-профессоров и протеже, а также основных доноров, финансировавших все это, в основном из США, а более конкретно — из Вашингтона, округ Колумбия. Например, Эд Фьюлнер, долгое время занимавший пост президента фонда «Наследие» — главной экспертной организации Республиканской партии, служившей интеллектуальной оберткой для политики всеобщего благосостояния и бряцания оружием, проводимой каждой республиканской администрацией от Рейгана до Буша-младшего, является бывшим президентом общества «Мон Пелерин», и, что более важно, долгое время был его казначеем.

Были люди, скептически относившиеся к обществу «Мон Пелерин» с самого начала. Людвиг фон Мизес, учитель и друг Хайека, выразил серьезное сомнение насчет планов последнего просто исходя из состава изначально приглашенных Хайеком лиц: как может общество, наполненное сертифицированными госинтервенционистами, способствовать достижению цели свободного и процветающего содружества?

Впрочем, несмотря на свои первоначальные сомнения, Мизес стал одним из основателей общества «Мон Пелерин». Тем не менее, его опасения оправдались. Известно, что на одном из первых заседаний Общества, Мизес вспылил и покинул его, назвав выступающих и экспертов «сборищем социалистов».

По сути, таково было и мое первое впечатление от контакта с обществом «Мон Пелерин», и это впечатление позже подтвердилось. В обществе «Мон Пелерин» любой правый социал-демократ может чувствовать себя как дома. Да, иногда залетные птицы приглашаются в качестве докладчиков, но диапазон приемлемого дискурса на встречах очерчен сертифицированными госинтервенционистами, под чьим доминирующим влиянием встречи и проходят: руководителями финансируемых правительством или связанных с ним фондов, аналитических и экспертных центров, служащими центральных банков, энтузиастами бумажных денег, и разнообразными международными «науковцямы» и исследователями, следующими по пути либо в правительство, либо из него. В священных залах общества «Мон Пелерин» нет места обсуждениям американского империализма или военных преступлений Буша, например, или финансовых преступлений, совершенных Федеральным резервным банком, равно как и обсуждениям любых болезненных расовых вопросов, конечно.

Разумеется, не стоить винить за все это Хайека. Он утратил контроль над Обществом задолго до своей смерти, случившейся в 1992 году.

Вместе с тем, именно с Хайеком связано то, каким стало Общество в итоге. Ибо он, как уже тогда мог знать Мизес и как стало очевидно всем в 1960 г. с публикацией его «Конституции свободы», был интервенционистом. В третьей части своей знаменитой книги Хайек изложил план создания «свободного общества», настолько пронизанный интервенционистскими конструктами, что под ним легко подписался бы любой умеренный социал-демократ скандинаво-германского толка. И когда по случаю 80-летия Хайека в 1979 году тогдашний канцлер ФРГ, социал-демократ Гельмут Шмидт послал Хайеку поздравительную телеграмму, провозглашавшую, что «теперь мы все хайекианцы», это не было пустыми словами. Это была правда, Шмидт не кривил душой.

Со временем я пришел к выводу о том, что плачевное — с точки зрения классического либерала — развитие общества «Мон Пелерин» не было случайностью. Напротив, оно с необходимостью следовало из фундаментального теоретического промаха, допущенного не только Хайеком, но в конечном счете и Мизесом, а именно из его идеи минимального государства.

Этот промах задел не только общество «Мон Пелерин». Он поразил всю индустрию аналитических центров «ограниченного правительства», отпочковывавшихся от него еще с 1960-х годов по всему западному миру, в котором доминировали США, в силу чего общество «Мон Пелерин» стало «международным».

Стремление к «ограниченному» — или «конституционному» — правительству, которое пытались продвигать Фридрих Хайек, Милтон Фридман, Джеймс Бьюкенен и другие гранды общества «Мон Пелерин», и которое сегодня каждый «свободно-рыночный» аналитический центр провозглашает своей целью, — эту задачу решить невозможно, как невозможно решить задачу квадратуры круга, например. Невозможно сначала установить территориальную монополию закона и порядка, а затем ожидать, что этот монополист не воспользуется грандиозной возможностью составлять и принимать законы в свою пользу. Точно так же невозможно создать территориальную монополию на производство бумажных денег, и ожидать, что монополист не будет использовать печатный станок, чтобы печатать все больше и больше денег.

Ограничение власти государства после предоставления ему территориальной монополии на законодательную деятельность является невозможной и внутренне противоречивой целью. Вера в саму возможность ограничения власти правительства чем-либо иным, кроме конкуренции (то есть, прежде всего путем предотвращения возникновения монопольных привилегий любого рода) тождественна утверждению о том, что создание правительства ведет к изменению природы Человека (а это очень похоже на чудесное преображение Человека, которое, по мнению социалистов, неминуемо произойдет с провозглашением социализма).

В этом все дело: ограниченное правительство — иллюзорная цель. Вера в возможность такового равнозначна вере в чудеса.

Поэтому стратегия Хайека и общества «Мон Пелерин» была обречена. Вместо того, чтобы помочь (западному) государству реформироваться — либерализироваться, как намеревалось (или лишь делало вид?) Общество, оно, вместе с международной индустрией аналитических центров, выступающих за «ограниченное правительство», станет неотъемлемой частью постоянно расширяющейся государственной системы «всеобщей войны и благосостояния».

Этот вердикт опирается на множество доказательств: аналитические центры обычно располагаются вблизи столицы или непосредственно в ней, их особенно много в Вашингтоне, потому что их основной адресат — это центральное правительство. Они реагируют на действия и заявления правительства, а также составляют и вносят предложения правительству. Большинство контактов аналитических центров за пределами их собственных учреждений осуществляется с политиками, государственными чиновниками, лоббистами и их разнообразными штатными сотрудниками и помощниками. Все перечисленные, наряду с аффилированными журналистами, являются регулярными участниками их конференций, брифингов, приемов и коктейлей. Существует постоянный переток персонала из аналитических центров в правительство и обратно. А руководители индустрии «ограниченного правительства» зачастую являются видными представителями властной элиты и правящего класса.

Особенно показательно то, что в течение ряда десятилетий движение за ограниченное правительство было растущей индустрией. Её ежегодные расходы в настоящее время достигают сотен миллионов долларов, а за все время в общей сложности были потрачены, скорее всего, миллиарды долларов. В то же время, государственные расходы никогда и нигде не упали, ни разу. Напротив, они всегда и непрерывно увеличивались до все более головокружительных высот.

И тем не менее, этот вопиющий провал индустрии в деле достижения обещанного блага — ограничения правительства — не наказан, а, вознаграждается всё более обильными выплатами. Чем дольше аналитические центры терпят неудачи, тем больше денег они получают.

Таким образом, Государство и индустрия «свободно-рыночных» аналитических центров живут в идеальной гармонии. Они растут совместно, в тандеме.

Это позор как для отдельных адвокатов ограниченного правительства, таких как Хайек, так и для всей индустрии свободно-рыночных аналитических центров. Они должны попытаться как-то объяснить эту ситуацию — например, случайностью или совпадением. Именно так они обычно и поступают: просто говорят о том, что без продолжения финансирования их деятельности все сложилось бы еще хуже.

Оправдавшись подобным образом, индустрия продолжает своё безмятежное существование, не тревожась по поводу каких-либо фактов или событий прошлого или будущего.

Более глубокое понимание природы государства и отсутствие веры в чудеса позволяют не только установить, что причиной таких конфузов были не случайность и не совпадение, но и запросто систематически предсказывать их.

У государства, как территориального монополиста в области законодательной деятельности и печатания денег, имеется естественная тенденция к росту: использовать фиатные «законы» и фиатные «деньги» для получения все большего контроля над обществом и социальными институтами. Фиатные «законы» наделяют государство уникальной властью угрожать и наказывать, или поощрять и вознаграждать — по собственному усмотрению. А с помощью своих фиатных «денег» оно покупает поддержку, подкупает, и коррумпирует с недоступной для остальных легкостью.

И, конечно, такое экстраординарное учреждение будет иметь в своем распоряжении все средства — как юридические, так и финансовые — чтобы справиться с вызовом, исходящим от индустрии «ограниченного правительства». Исторически государство успешно расправлялось и с гораздо более грозными противниками — чего стоила хотя бы Церковь!

Впрочем, в отличие от Церкви или церквей, индустрия «ограниченного правительства» удобно расположена и сконцентрирована в самом центре Государства (или вокруг него), а весь смысл ее существования заключается в том, чтобы иметь доступ к Государству и общаться с ним. Именно этого обычно и ожидают финансовые доноры этой индустрии.

Это значительно облегчило Государству установление контроля над этой индустрией. Ему потребовалось лишь организовать из своих бюрократов отдел, отвечающий за «сношения со свободно-рыночными организациями», и привлечь НПО (неправительственные организации), выступающие за «ограниченное правительство», конференциями, приглашениями, спонсорством, грантами, перспективами финансирования и трудоустройства. Без каких-либо угроз, всего лишь этими мерами была обеспечена покладистость индустрии свободно-рыночных аналитических центров и связанных с ними интеллектуалов. Рыночный спрос на интеллектуальные услуги низок и непостоянен, а это значит, что интеллектуалов можно купить задешево!

При этом сотрудничество со «свободно-рыночной» индустрией укрепляет легитимность и респектабельность Государства, как «экономически просвещенного» института, еще больше расчищая тем самым пространство для роста Государства.

По сути, как и со всеми прочими так называемым НПО (неправительственными организациями), Государству удалось превратить индустрию «ограниченного правительства» в еще один механизм своего возвышения.

Вывод, который я сделал из своего опыта сотрудничества с обществом «Мон Пелерин», состоит в том, что для ограничения власти государства необходима абсолютно другая стратегия. Общение с Государством, поиск доступа к нему, попытки «хождений через существующие госинституты» вполне рациональны — для социалистов или социал-демократов, потому что левые желают увеличить мощь государства. Леваки желают именно того, что государство и так расположено осуществлять в любом случае просто в силу своей природы территориальной монополии на «закон и порядок».

Но эта стратегия неэффективна и даже контрпродуктивна для тех, кто стремится ослабить власть Государства. При этом неважно, как именно ослабить: либо убрать его полностью, чтобы возник безгосударственный естественный порядок, либо свернуть его «значительно» или «радикально», чтобы всего лишь восстановить статус-кво «славных» или «золотых» времен.

В любом случае, эта цель может быть достигнута только тогда, когда вместо разговоров с государством, и поиска в нем ходов, государство открыто игнорируется, избегается, и дезавуируется, а взаимодействие с его агентами и пропагандистами полностью исключается. Общение с государством, терпимое отношение к его агентам и пропагандистам лишь добавляют ему легитимности и сил. Демонстративное игнорирование его, избегание контактов, и отмежевывание от его действий и заявлений, исключение из своего круга общения его агентов и пропагандистов лишают государство вашего согласия и ослабляют его легитимность.

В противоположность обществу «Мон Пелерин» и его многочисленному потомству, желавшим реформировать и либерализовать государство «всеобщей войны и благосостояния» изнутри, реализуя, как сказали бы марксисты, «внутрисистемную» стратегию изменений, и именно по этой причине потерпевшим неудачу и, в результате, кооптированным государством в политический истеблишмент, задуманное мною общество — «Общество собственности и свободы» — должно было реализовывать «внесистемную» стратегию.

Чтобы попытаться реформировать, а в итоге и революционизировать все более навязчивую систему государства извне, это общество будет создавать антиэтатистскую контркультуру, привлекающую все большее число перебежчиков, покидающих культуру и институты, находящиеся под доминированием государства: интеллектуалов, образованных обывателей, да и самых обычных людей. Общество собственности и свободы должно было стать международным острием, авангардом этой интеллектуальной контркультуры.

Центральное место в этой контркультуре занимает понимание порочности самого института Государства: территориальная монополия на закон и порядок, имеющая возможность создавать и изменять законы в свою пользу, не может, если не верить в чудеса, защищать жизни и имущество своих подданных (клиентов), но представляет — и всегда будет представлять — постоянную угрозу для них, будучи кратчайшим путем к рабству и тирании.

Основываясь на этом понимании, Общество собственности и свободы должно было преследовать двоякую цель.

С одной стороны — позитивную: объяснять и освещать правовые, экономические, когнитивные и культурные потребности и особенности свободного, безгосударственного естественного порядка.

С другой стороны — негативную: разоблачать государство и демонстрировать, чем оно является на самом деле: организацией, управляемой бандами убийц, грабителей и воров, окруженных палачами-добровольцами, пропагандистами, подхалимами, мошенниками, лжецами, клоунами, шарлатанами, простофилями и полезными идиотами — иными словами, институтом, который пачкает и оскверняет все, к чему прикасается.

Во избежание недомолвок я должен добавить следующее: по настоянию своего друга Хесуса Уэрта де Сото, принятого в общество «Мон Пелерин» в очень молодом возрасте лично Хайеком, я, без особого, впрочем, энтузиазма, подал заявку на вступление туда в середине 1990-х годов. Кроме Уэрта де Сото мою заявку на членство поддержал покойный Артур Селдон, бывший в то время Почетным президентом общества «Мон Пелерин». Тем не менее, я не был принят и, должен признать, вполне заслуженно, ибо я в такое общество просто не вписывался.

Как я потом узнал из достоверных источников, это осознал, в частности, Леонард Лиджо, бывший друг Мюррея Ротбарда, горячо протестовавший против моего принятия в общество; ему вторил Христиан Ватрин из немецкой группы поддержки общества «Мон Пелерин». И Лиджо, и Ватрин позже станут президентами Общества.

Мой второй опыт, связанный с интеллектуальными обществами, относится к Клубу Джона Рэндольфа (КДР), который был основан в 1989 году либертарием Мюрреем Ротбардом и консерватором Томасом Флемингом.

Это общество с самого начала пришлось мне по душе. Некоторое время я даже играл в КДР ведущую роль. Но не менее весомую роль я сыграл и в его распаде, случившемся вскоре после смерти Ротбарда в 1995 году, и по сути являвшимся выходом «ротбардианского крыла» из Клуба.

Тем не менее, я сохранил теплые воспоминания о ранних годах деятельности Клуба Джона Рэндольфа. Так что нет ничего удивительного в том, что некоторые из моих старых товарищей по Клубу появлялись и здесь, в Бодруме, на встречах Общества собственности и свободы: Питер Бримелоу, Том ДиЛоренцо, Пол Готфрид, Уолтер Блок, Джастин Раймондо, Юрий Мальцев, Дэвид Гордон. Кроме того, я должен упомянуть моего друга Джо Собрана, который хотел приехать на наше первое заседание, но не смог присутствовать по состоянию здоровья.

В отличие от «международного» общества «Мон Пелерин», Клуб Джона Рэндольфа был «американским». Однако это не означает, что КДР был более провинциальным. Наоборот. В КДР не только было множество «иностранных» членов, он еще и представлял собой гораздо более широкий, междисциплинарный и трансдисциплинарный спектр интеллектуальных интересов и устремлений, тогда как в ОМП доминировали профессиональные экономисты.

Уровень владения иностранными языками, в среднем, в КДР был намного выше, чем в кругах ОМП. Обычаи и устои ОМП были мультикультуралистскими, эгалитарными, и недискриминационными; в то же время, в отношении диапазона допустимых предметов обсуждения и интеллектуальных табу оно было крайне ограничительным и нетерпимым. КДР же, напротив, был решительно буржуазным, анти-эгалитарным, и дискриминационным обществом, но при этом намного более интеллектуально открытым и толерантным, не имевшим никаких запретных тем.

Ко всему прочему, если встречи ОМП были большими и безличными — количество участников могло превышать 500 человек, то на небольших и уютных встречах КДР редко было более 150 участников.

Мне очень нравились все эти аспекты КДР, за исключением мест проведения встреч: они обычно организовывались в каком-нибудь деловом отеле на окраине крупного города. В этом смысле ОМП могло предложить намного больше, хоть и втридорога.

Но, как я уже упомянул, не все было ладно и с Клубом Джона Рэндольфа, и из нашей с ним встречи я извлек несколько уроков о том, чему подражать не нужно.

Распад Клуба, произошедший вскоре после смерти Ротбарда, случился частично по личным причинам. Том Флеминг, оставшийся единственным живым руководителем Клуба, был, мягко говоря, трудным человеком, что может подтвердить любой из имевших с ним дело. Кроме того, имели место организационные распри. Собрания КДР организовывались ежегодно — то Центром либертарианских исследований, который представлял Мюррей Ротбард и его люди, то Институтом Рокфорда, который представлял Том Флеминг и, соответственно, его люди — по очереди. Такая организация, возможно с неизбежностью, порождала разнообразные упреки в стремлении жить за чужой счет. Однако в конечном счете, клуб распался по причинам более основополагающего характера.

Клуб Джона Рэндольфа был коалицией двух различных групп интеллектуалов. Одной из них была группа анархо-капиталистических австро-либертариев во главе с Ротбардом, состоящая, в основном, из экономистов, но также и философов, юристов, историков и социологов (в основном аналитическо-теоретического склада). Я был членом этой группы. Другой была группа писателей, связанных с консервативным ежемесячным журналом «Хроникл: журнал американской культуры» и его главным редактором Томом Флемингом. Пол Готфрид был членом этой группы. В консервативной группе не было никаких заметных экономистов, а склад ума ее участников был больше склонен к эмпирике. Помимо историков и социологов, в нее входили разнообразные книжники: филологи, писатели и критики.

С либертарианской стороны сотрудничество с консерваторами было продиктовано пониманием того, что хоть либертарианство и совместимо логически со многими культурами, социологически оно требует консервативного, буржуазного культурного ядра. Решение о создании интеллектуального союза с консерваторами требовало от либертариев двойного разрыва с «либертарианством истеблишмента» в лице, например, вашингтонского «свободно-рыночного» Института Катона.

Либертарианство истеблишмента ошибалось не только в части теории, стремясь к недостижимой цели «ограниченного правительства» (причем правительства центрального). У него был и социологический недостаток, заключавшийся в его антибуржуазном, а на самом деле подростковом, так называемом «космополитичном» культурном послании: в стремлении к мультикультурализму, эгалитаризму, «непризнанию авторитетов», реализации принципа «живи сам и дай жить другим», гедонизму и либертинизму.

Настроенные против истеблишмента австро-либертарии стремились узнать от консервативного крыла побольше о культурных предпосылках свободного и процветающего содружества. И, по большому счету, соответствующий урок они усвоили. По крайней мере, думаю, мне это удалось.

Для консервативной части альянса сотрудничество с анархо-капиталистами австрийской школы означало полный разрыв с так называемым неоконсервативным движением, которое доминировало в консервативных организациях США и было представлено, например, такими вашингтонскими аналитическими организациями, как Американский институт предпринимательства и Фонд «Наследие». Палеоконсерваторы, как они стали называться, выступали против неоконсервативной цели высокоцентрализованного и все более централизуемого, «экономически эффективного» государства всеобщего благосостояния и войны, как несовместимой с традиционными ключевыми консервативными ценностями частной собственности, семьи и домашнего хозяйства, местных общин и их защиты. Между палеоконсерваторами и либертариями были и трения: по вопросам абортов, иммиграции, в вопросе определения правительства и его необходимости. Но эти различия могут быть сглажены, если стороны согласятся с тем, что такие вопросы следует решать не на уровне центральной власти или даже какого-либо наднационального института вроде ООН, а лишь на самом нижнем уровне социальной организации: на уровне семей и местных общин.

Отделение (сецессия) от централизованного государства не являлось табу для «палеоконов», австро-либертарии же считали его естественным человеческим правом (тогда как для «официальных либертариев» обсуждение этого вопроса обычно было под запретом), поэтому сотрудничество оказалось возможным. Кроме того, сотрудничество с австро-либертариями давало консерваторам возможность изучить по-настоящему логичную экономическую теорию (австрийской школы), устранив тем самым осознаваемое ими слабое место в своей интеллектуальной броне, особенно в сравнении с их неоконсервативными противниками. Впрочем, за некоторыми примечательными исключениями, консервативная группа не оправдала этих ожиданий.

Таким образом, решающей причиной распада либертарно-консервативного альянса, созданного в Клубе Джона Рэндольфа, стало нежелание консерваторов восполнять пробелы в своих познаниях экономической теории, тогда как либертарии с готовностью усваивали их культурный урок.

Но ни этот вердикт, ни следующий из него урок, конечно же не стали очевидны немедленно. Все прояснилось лишь в ходе событий. В случае Клуба Джона Рэндольфа, у этих событий было имя: Патрик Бьюкенен, телеведущий, обозреватель, колумнист, автор бестселлеров, в том числе серьезных работ по ревизионистской истории, очень харизматичный человек, остроумный, большого личного обаяния, но глубоко и давно вовлеченный в политическую жизнь Республиканской партии — сначала в качестве автора речей Никсона, а позже как директор информационной службы Белого дома при Рональде Рейгане.

Пэт Бьюкенен не участвовал в деятельности КДР непосредственно, но обладал личными связями с некоторыми из его ведущих членов (в обеих частях Клуба, но особенно в группе «Хроникл», в которую входили некоторые из его ближайших советников), и считался заметной частью контркультурного движения, представляемого КДР. В 1992 году Бьюкенен бросил вызов действующему президенту Джорджу Бушу, претендуя на выдвижение в президенты от Республиканской партии. (Он повторит попытку в 1996, бросив вызов сенатору Бобу Доулу за номинацию от Республиканской партии, а в 2000 году он баллотировался в качестве кандидата в президенты от Партии реформ). На первых порах вызов Бьюкенена был впечатляющим: он почти одолел Буша на праймериз в Нью-Гемпшире, и это поначалу вызвало значительный энтузиазм в кругах КДР. Тем не менее, в ходе дальнейшей кампании Бьюкенена, реакция на нее вскрыла расхождения между двумя крыльями КДР в отношении «правильной» стратегии.

Бьюкенен проводил популистскую кампанию «Америка прежде всего». Он хотел обратиться к так называемым «средним американцам», которые чувствовали себя обманутыми и лишенными внимания политических элит обеих партий. С крахом коммунизма и окончанием холодной войны Бьюкенен хотел вернуть все американские войска на родину, распустить НАТО, выйти из ООН и проводить внешнюю политику невмешательства (что его оппоненты-неоконы заклеймили как «изоляционизм»). В частности, он предлагал разорвать все связи с Израилем, кроме экономических, и открыто критиковал «не-американское» влияние организованного еврейско-американского лобби, что требует значительного мужества в современной Америке.

Он хотел отменить все законы о «позитивной дискриминации», запрете дискриминации и квотах, проникшие во все аспекты американской жизни, и направленные, по существу, против белых, а особенно — против белых мужчин. В частности, он обещал прекратить недискриминационную иммиграционную политику, породившую массовую иммиграцию людей низших классов из стран третьего мира, и сопутствующую ей принудительную интеграцию или, говоря образно, «мультикультурализм». Кроме того, он хотел покончить с сочащейся из Вашингтона «культурной гнилью», закрыв федеральное Министерство образования и множество других федеральных индоктринационных ведомств.

Но вместо того, чтобы сделать акцент на этих культурных вопросах, беспокоящих большинство «правых», Бьюкенен в ходе своей кампании все больше сосредотачивался на других, экономических вопросах и проблемах, невзирая на то, что его познания в области экономики были довольно скудны.

Сосредоточившись на том, в чем он разбирался меньше всего, он все активнее продвигал «левую» экономическую программу экономического и социального национализма. Он выступал за тарифы для защиты «ключевых» отраслей американской промышленности и спасения американских рабочих мест от «недобросовестной» иностранной конкуренции; он предложил «защитить» средних американцев, сохранив и даже расширив уже существующие государственные соцпрограммы: минимальную заработную плату, страхование по безработице, социальное страхование, Medicaid (федеральную программу бесплатной или льготной медицинской помощи) и Medicare (федеральную программу медицинской помощи престарелым).

Когда в своей речи перед клубом я объяснил, что «правая» культурная и «левацкая»экономическая программы Бьюкенена теоретически противоречивы, и что, следовательно, его стратегия не в состоянии обеспечить достижение заявленной цели; что нельзя возвращать Америку к культурному здравомыслию, укреплять ее семьи и общины, сохраняя при этом институциональные основы ее культурной немощи; что протекционистские тарифы могут сделать американцев не богаче, а беднее, и что программа экономического национализма вызовет отторжение интеллектуально и культурно незаменимой буржуазии, зато привлечет «бесполезный» (для нас и наших целей) пролетариат, дело чуть не дошло до потасовки. Консервативная группа в штыки встретила критику одного из своих героев.

Я надеялся, что, несмотря на дружеские чувства или личную преданность, спустя какое-то время разум возобладает, особенно после того, как из последующих событий стало ясно, что стратегия Бьюкенена потерпела поражение и на избирательных участках. Я полагал, что консерваторы Клуба Джона Рэндольфа рано или поздно придут к пониманию того, что моя критика Бьюкенен была «имманентной»: то есть, что я не критиковал цели КДР, и — предположительно — Бьюкенена, и не отстранялся от нее — цели, заключавшейся в консервативной культурной контрреволюции; но что на основе элементарных экономических доводов я попросту пришел к выводу о том, что средства — выбранная Бьюкененом для достижения этой цели стратегия— непригодны и неэффективны. Но этого не произошло. Не было предпринято ни одной попытки опровергнуть мои аргументы. Не было даже признаков того, что Клуб был готов хоть как-то интеллектуально дистанцироваться от Бьюкенена и его программы.

Из этого опыта я извлек двойной урок. Во-первых, тот урок, который я уже усвоил в свое время с обществом «Мон Пелерин», нашел дополнительное подтверждение: не доверять политикам, не надеяться на них и не отвлекаться на политику вообще. Бьюкенен, несмотря на множество своих привлекательных личностных качеств, в глубине души был прежде всего политиком, верившим в правительство как, прежде всего, в средство осуществления социальных изменений. Во-вторых, я понял, что невозможно иметь устойчивую интеллектуальную связь с людьми, которые не хотят или не в состоянии постичь принципы экономической теории. Экономика — логика действия — является королевой социальных наук. Конечно, одной только экономики ни в коем случае не достаточно для понимания социальной реальности, но она необходима и незаменима. Без твердого понимания экономических принципов, скажем, на уровне «Экономики за один урок» Генри Хэзлита, нельзя избежать серьезных ошибок в попытках объяснения и интерпретации истории.

Таким образом, я пришел к выводу о том, что в Общество собственности и свободы нельзя допускать не только никаких политиков, правительственных агентов и пропагандистов, оставив им вместо восхищения и подражания роль объекта насмешек и презрения, голых королей, всеобщих посмешищ; но также исключить вступление в него каких-либо экономических невежд.

Распад Клуба Джона Рэндольфа не означал упадка идей, вдохновивших его создание, или потерю ими своей аудитории. В США вырос аналитический центр, посвященый тем же идеям и идеалам. Институт Людвига фон Мизеса, основанный в 1982 году Лью Роквеллом, с Мюррем Ротбардом в роли его научного руководителя, начинал свою деятельность так же, как и любой другой «ограниченно-правительственный» аналитический центр, несмотря на то, что и Ротбард, и все прочие ведущие участники Института Мизеса были анархо-капиталистами и австрийцами. Тем не менее, к середине 1990-х годов — и я горжусь своим вкладом в это изменение — Лью Роквелл превратил институт, расположенный в захолустном Оберне (штат Алабама), весьма далеком от Вашингтона, в самый первый и единственный свободно-рыночный аналитический центр, который открыто отрекся от цели «ограниченного правительства» как от невозможной, и проявился как однозначный приверженец анархо-капитализма, тем самым отклонившись от узкого, «буквального» следования своему патрону, в чью честь он был назван, но оставаясь верным его духу в неотступном следовании путем строго мизесианского праксио-логического метода к его окончательному выводу. Такая трансформация оказалась первоначально весьма дорогостоящей, но, благодаря блестящему интеллектуальному предпринимательству Роквелла, в конечном итоге привела к огромному успеху, позволившему превзойти своих гораздо более богатых «ограниченно-правительственных либертарных» соперников вроде Института Катона в охвате аудитории и влиянии. Кроме того, в дополнение к Институту Мизеса, основное внимание которого сосредотачивалось на узких экономических вопросах, и после досадного примера КДР и его распада, Лью Роквелл создал в 1999 году антигосударственный, анти-военный и прорыночный сайт LewRockwell.com, который добавил междисциплинарное, культурное измерение в австро-либертарный дискурс, и добился огромной популярности, заложив интеллектуальную основу для современного движения Рона Пола.

Общество собственности и свободы не должно было конкурировать с Институтом Мизеса или LewRockwell.com. Оно не должно было стать аналитическим центром или еще одним источником публикаций. Оно, скорее, должно было дополнять как их усилия, так и усилия многих других, став еще одним важным компонентом в развитии анти-этатистской интеллектуальной контркультуры. С распадом Клуба Джона Рэндольфа исчезло и интеллектуальное сообщество, преданное общему делу. Но, чтобы быть успешным, любое интеллектуальное движение нуждается в сети знакомых лично друзей и товарищей по оружию, а чтобы создать такую сеть, и взращивать ее, необходимо место для регулярных встреч — сообщество. Общество собственности и свободы и должно было стать таким сообществом.

Я стремился создать место, где единомышленники со всего мира могли бы регулярно встречаться, обретая взаимную поддержку и радость от атмосферы непревзойденного и неконтролируемого интеллектуального радикализма. Это сообщество должно было быть международным и междисциплинарным, буржуазным, только для своих, эксклюзивным и элитарным сообществом тех немногочисленных «избранных», которые способны видеть сквозь дымовую завесу правящего класса преступников, жуликов, шарлатанов, и клоунов.

После нашей первой встречи, состоявшейся здесь же, в Karia Princess, 5 лет назад, мой план стал еще более конкретным. Вдохновленный очарованием этого места и его прекрасным садом, я решил утвердить для встреч Общество собственности и свободы модель салона. Словарь определяет салон как «собрание интеллектуальных, социальных, политических и культурных элит под крышей вдохновляющей хозяйки или хозяина, отчасти для того, чтобы развлечь друг друга, а отчасти для уточнения их вкусов и расширения своих знаний через общение». Если исключить из этого определения слово «политических», получится именно то, чего я пытался достичь последние несколько лет, вместе с Гюльчин, моей супругой и коллегой-мизесианцем, без чьей поддержки все это было бы невозможно: быть устроителями пышного и представительного ежегодного салона и сделать его, с вашей помощью, наиболее привлекательным и известным салоном из всех.

Я надеюсь, да что там — я уверен, что эта пятая наша встреча станет еще одним шагом на пути к этой цели.

Original (English): The Property And Freedom Society — Reflections After Five Years (http://libertarianstandard.com/articles/hans-hermann-hoppe/the-property-and-freedom-society-reflections-after-5-years/)
Перевод: Андрей Сорокин
Редактор: Александр Иванов

Сбор средств на переводы